На самом деле «всего вволю», конечно, не было, и Булаку нередко приходилось объясняться с партизанами, жаловавшимися на недостаток снабжения:
«— Уж шесть дней, батька, деремся, а почти не ели.
— …Прошу вас, потерпите, сынки… Пустой вовсе Псков. Знаете вы меня? Разве дал бы я голодать вам, когда б мог помочь?»
«Сынки» знали своего «Батьку» и не судили его строго. Не вор и не стяжатель, Балахович, однако, не умел, не любил, да, кажется, и не хотел считать деньги. Случалось, что пожертвования на нужды войск растрачивались в компании «сынков» по кабакам, а Станислав Никодимович весело рассказывал: «У меня денег никогда нет — все раздаю… Видя, что я себе ничего не беру из денег, солдаты говорят: на все батька умен, а на деньги — дурак». Недовольство и ревность «сынков» вызывали совсем другие обстоятельства. Так, на роман Балаховича с баронессой Гертой фон Герхард они отреагировали, демонстративно горланя по всему Пскову песню про Стеньку Разина («нас на бабу променял»). Впрочем, разгульная жизнь была самым малым, что ставили недоброжелатели в вину Балаховичу и балаховцам.
Был ли «Батька» жесток, а «сынки» — необузданы в грабежах и насилиях? Булак отличался беспощадностью к врагам и не всегда был разборчив в том, кто же таковыми являлся. Он не ограничивался при этом политическими критериями: так, при нем во Пскове без долгих разбирательств вешали за продажу кокаина. Публичные казни, вообще нередкие во время Гражданской войны, стали благодаря Балаховичу одной из жутких примет псковского быта. С другой стороны, «мирное население» зачастую стоило «жестокого разбойника»: охочие до зрелищ горожане, бывало, собирались у виселицы заранее и расходились недовольными, если казни в тот день не было. На таком отвратительном фоне очерствевший воин, более четырех лет не выходящий из боев, уже не выглядит столь отталкивающим. И не столь отталкивающими выглядят буйства и грабежи его солдат, которые в ответ на жалобное объявление «Граждане, мы голодаем, дайте что-нибудь» слишком часто сталкивались с эгоизмом и равнодушием даже обеспеченных слоев населения…
Беспощаден бывал «Батька» и к провинившимся «сынкам». Если пьяные скандалы он нередко усмирял мордобоем, то застигнутых с поличным грабителей и насильников, не задумываясь, убивал на месте. Надо сказать, что «сынки», очевидно, молчаливо признавали за Булаком право так поступать. «Батька» же, о котором современник писал: «Будучи по существу доброй души человеком, Балахович был очень вспыльчив, и на его совести немало жертв необузданности его характера», — мог проявлять и совершенно неожиданное великодушие, как в случае с большевиком, на котором, уже под виселицей, он заметил нательный крест:
«— Откуда у тебя крест на груди?
— Матка повесила, когда в солдаты уходил, — глухо ответил смертник.
— Счастлив ты! Знать, молитва матки твоей дошла до Бога! Ты свободен! Отпустить его!»
Такие поступки способны привлечь сочувствие толпы и войск, но вот среди старших начальников удачливый партизан, ставший уже генералом, быстро приобрел влиятельных недоброжелателей. Генерал Н. Н. Юденич, считая деятельность Балаховича в целом полезной, до поры до времени защищал его, но вследствие интриг генерала А. П. Родзянко «Батька» в августе 1919 года все-таки был изгнан из Северо-Западной Армии (бывший Северный корпус). Некоторое время Станислав Никодимович считался состоящим на службе у фактически не существовавшей Белорусской Народной Республики, а к февралю 1920-го принял решение перейти с горсткой «сынков» на территорию Польши.
Означало ли это «смену хозяина»? «Я белорус, католик, но я сражался за Россию, и я буду делать русское дело», — такие слова услышала от Балаховича писательница З. Н. Гиппиус сразу же после его появления в Варшаве. Кроме того, в каком-то смысле «Батька» зависел от «сынков» не меньше, чем они от него, и не мог «сделаться поляком», коль скоро его отряд для польских войск оставался чем-то инородным. А именно так воспринимал его, например, эмиссар «начальника государства» Ю. Пилсудского, описывая балаховцев «отъявленными псковскими головорезами, легендарно прославившимися на фронте войск генерала Юденича». И на «польском фронте» Булак сражается под русским трехцветным флагом, а когда осенью разворачивает свой отряд в крупное соединение из четырех дивизий, — называет его «Русской Народной Добровольческой Армией».
Трехнедельную кампанию этой армии в Белоруссии в ноябре 1920 года часто представляют как вакханалию грабежей и погромов. Не следует думать, будто их вообще не было. Но нельзя забывать и того, что значительная их доля производилась в действительности деморализованными отступающими красноармейцами, что по приказу Балаховича застигнутые на месте преступления подлежали немедленному расстрелу, что по всем случаям грабежей велось расследование… а также, что даже эти печальные и постыдные действия зачастую были следствием озлобления разоренных крестьян, пошедших в балаховские добровольцы. Очевидец рассказывает, как один из «сынков», цинично хваставший грабежами, на вопрос: «Как вы попали к Балаховичу?» — удивился: «Попал, как и все. Дома все разорили, скот и лошадей забрали большевики…»